Московия во времена смуты

Самуил Иванович Маскевич (Maskiewicz) - польский шляхтич, участник событий Смутного времени на Московии (России). Беларус по происхождению, Самуил Маскевич, находился в составе польского гарнизона в Кремле в 1610-1612 годах, а потому его описание Москвы того времени крайне интересно для нас.

Маркевич записывал лишь то, что сам видел. Его записки отличаются не только указанием точных дат событий и их участников, но и отличными описаниями Московии-России и Руси-Украины того времени.

Я не стал банально копировать все содержимое дневника, выделив из него лишь фрагменты, которые мне показались наиболее примечательными и важными.

Что крайне важно и требует отдельного внимание:

1. Польский шляхтич называет “РУССКИМИ” не московитян, а верующих! Он таки и пишет “РУССКОЙ” веры. Он не видит на Московии православия.
2. Кремль тоже не известное название для Маскевича, побывавшего в то время на Московии - Кремль везде он называет КРЫМ-город!
3. Употребляемое Маскевичем слово “Майдан” обозначает не площадь, а “базар”, “рынок”. В лагере поляков “Майданом” называют склад военной добычи, которую собрали после битвы. Добычу, кстати, поляки разделяли каждому поровну.
4. Московитяне называют поляков - “литвины”.
5. Собрание - Совет, Раду, Вече, Маскевич называет другим славянским (украинским и польским) словом: “КОЛО”, что по-русски значит “круг”.
6. “Цариком" Маскевич везде называет самозванца, “Тушинского Вора”.
7. Маскевич в начале дневника ездит во Львов, после Смуты уже в Лемберг.
8. Женщины на Московии абсолютно бесправны. В каждом доме натуральный Гарем, вход в который возможен только через покои хозяина дома.
9. Маскевич постоянно называет государство Москиевским, Москиевское у него и войско, и князья (цари) Москиевские.
10. Маскевич называет солдат Московитян - поганцами, погаными - то и есть татарами-мусульманами!
11. Ни о Минине, ни о Пожарском, Маскевич ни разу не упоминает! Возникает правомерный вопрос: кто эти люди?

1603 год

В 1603 году, царевич отправился к Москве с паном воеводою Сендомирским. Москвитяне, предводимые князем Мстиславским, встретились с этим отрядом при Новегороде, и хотя надеялись на свои силы, которые простирались до 80.000 человек, однако ж наши, при помощи Божией, выиграли битву, и самого Мстиславского взяли было в плен; но его отбили.

В сражении нашим помогали казаки Запорожские, в числе 2000. На следующий день пришло их 10.000, но уже поздно.

Борис Годунов царь Московский с отчаяния отравил себя, жену и сына.

1605 год

6 июня. Простившись с матерью моею в Сервече, я отправился к Москве с отрядом, и доехав до Московской границы, остановился в Брагине, местечке князей Вишневецких. Здесь я узнал, что царь Димитрий I, вступив в столицу, короновался в день Святого Михаила.

Татары опустошили Подолию и, разграбив вокруг Киева дворянские дома, отвели в неволю множество жен и девиц благородных.

В Плоскирове мы получили из Москвы печальную весть что там был бунт. Москвитяне убили царя, а из наших одни также побиты, другие же взяты в плен и разосланы в разные крепости. Государыня царица равным образом осталась в неволе со всеми благородными польками: над каждою из них Москвитяне порядочно подшутили.

26 июля. Около этого времени, вместо убитого царя Московского Димитрия, явился другой Димитрий и распустил молву, что он тот самый царь Московский, которого Москвитяне, призвав в столицу и короновав, хотели убить, но он с помощью Божьей спасся от смерти.

Так он говорил, в надежде славою первого венчанного Димитрия привлечь к себе войско и обмануть самую Москву, и хотя был Самозванец, однако ж при содействии наших едва не достиг своей цели: все государство Московское ему покорилось, кроме трех только городов, Москвы, Новогорода и Смоленска.

1608 год

В том же году, по вестям о приготовлениях Татар к набегу, войско немедленно вступило в Украину, и после Троицына дня, расположилось лагерем под Ободнею, между Винницею и Немировым, где мы простояли до Михайлова дня. Между тем казаки Запорожские ворвались в Орду, разорили в конец Очаков и Перекопь и взяли там немалую добычу. Султан жаловался на это королю.

Когда мы настигли московитов и отняли у них скот, то они, разгневавшись на свои образа, повесили их для позора на деревьях вверх ногами, приговаривая: “Мы вам молимся, а вы от Литвы нас не оборонили”.

Еще случай: у одного крестьянина вор ночью увел вола из хлева; крестьянин сорвал образ со стены и выбросил его в окно прямо в навоз, сказав: “Я тебе молюся, а ты меня от воров, не охраняешь”.

В случае же убедительной просьбы,московитяне молят не ради Бога или Христа Спасителя, но ради Николы.

1610 год

После нового года в январе месяце, король отправил из Смоленского лагеря под столицу послами к войску Царикову.

Говоря о Царике, считаю неизлишним сказать, откуда он взялся и каким образом явился.

По злодейском умерщвлении в 1606 году первого царя Димитрия, мужа Марины дочери воеводы Сендомирского, Меховецкий, бывший у царя не в последней чести, нашел в 1607 году одного Москаля, телосложением похожего на покойника, решился его возвысить, и стал разглашать в народе, что Димитрий ушел от убийственных рук Москвитян, теми же средствами, коими еще в младенчестве спасся от Годунова.

Но так как этот Царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговорах сквернословный, то Меховецкий для своих выгод учил его вежливости и нашим обыкновениям по примеру первого Димитрия, более учтивого и светского. Без нас обойтись однако было нельзя: почему именем Царика рассылая письма к кому хотел, Меховецкий набирал войско, обещая по 70 злотых на коня гусарского и по 50 на казацкого.

Для большего удостоверения людей в истине своих слов, Меховецкий, зная все тайны покойного, зная, кому и что он поверял изустно и письменно, присоветовал Царику написать письма к пану воеводе Краковскому и припомнить ему как изустные условия, так и письменные обещания. Подобными средствами, во имя первого Димитрия, Царик привлек к себе множество народа, тем скорее, что в республике войско было без дела: оно радовалось случаю и весьма охотно шло на войну, как на мед.

Не миновало и года, когда Царик, двинувшись прямо к Москве, укрепил свой лагерь в Тушине, и пресек подвоз съестных припасов к столице; отряды же свои разослал в разные места, приказав осаждать города, не сдававшиеся добровольно, и брать их силою.

Таким образом Польское войско, служившее Царику, расположилось в Московской земле семью лагерями; считали в нем 10,000 одних копейщиков, кроме казаков Запорожских, которых было еще более: они находились в каждом лагере и сверх того, действуя особо в разных местах, где кому вздумалось, рассыпались по всей Московской земле, как муравьи. Было их вдвое более войска Польского.

Москвитяне толпами стремились к Царику, одни из преданности, считая его своим государем, другие из ненависти к Шуйскому, а третьи для своеволия. Было их в Тушинском лагере от 200 до 300 тысяч.

Заруцкий, родом Волынец, по взятии Подолья Татарами прибывший на Московию, где прославился своею храбростью, также пришел к Царику, и получив от него значительный отряд Москвитян, оказал ему важные услуги.

После того крепости начали ему сдаваться, одни потому, что видели его силу и могущество, а другие потому, что в заблуждении считали его истинным Димитрием; и уже вся Московская земля ему покорилась, исключая немногих главных городов, а именно Смоленска, Пскова, Великого-Новогорода и самой Москвы. Но все думные бояре постоянно были при царе своем Василии Шуйском в столице, кроме тех только, которые не пользовались милостью Шуйского, или передавались к Царику, по убеждению в его царском роде.

Василий Шуйский, видя, сколь силен Царик Польским войском, и быв тесним со всех сторон, подозревал, что Поляки поддерживали врага его по интригам королевским, и опасался, чтобы сам король, имея на Московской земле готовое войско, не пошел на него войною.

Предупреждая разрыв, Шуйский выпустил из неволи всех Поляков и Полек, плененных во время бунта; в числе их освободили и царицу.

Узнав о том, Царик отправил за ними сильный отряд, чтобы воротить Царицу с отцом ее, воеводою Сендомирским, в лагерь. Хотя же Марина и увидела в нем не первого супруга своего, но должна была таить открытие для удержания при нем Москвитян.

Чтобы приобресть еще более силы и влияния на столицу, Царик распустил молву, что царица признала его своим мужем, тайно сочетался с нею браком и жил как с женою. Наших никто не тревожил по всей земле на 100 миль кругом от лагеря, пахолики и товарищи жили безопасно на квартирах, доставляя в лагерь деньги и съестные припасы. Царик достиг бы своей цели, если бы не двинулся на Московию сам король.

4 июля. Мы шли всю ночь и на рассвете неожиданно явились пред неприятелем. Задние полки наши далеко отстали за пушками, увязшими в болоте. На узкой лесной дороге, так, что обойти их было трудно. Гетман, поджидая отставших и не смея напасть на обширный неприятельский лагерь, послал к задним полкам нарочного с повелением поспешить прибытием, а сам между тем устроив войско, приказал зажечь деревню, близ которой расположились Москвитяне, и ударить в барабаны с трубным звуком. Битва происходила под Клушиным.

Враги, встревоженные неожиданным появлением войска, спешили выступить из лагерей: Москвитяне из своего, обнесенного рогатками, а Немцы из своего, расположенного отдельно и обставленного только возами. Те и другие выпадали без всякого порядка, по пословице: седлай порты, давай коня. Немцы первые вступили в дело, с обыкновенными хитростями став за болотами, за плетнями, в густом лесу; пешие мушкетеры их, подкрепляемые копейщиками, много вредили нам. Москвитяне, не надеясь на свои силы, также разместили по своим отрядам Немецких рейтаров и вместе с ними приготовлялись к бою. Страшно было взглянуть на эту тьму несметную, при нашем малолюдстве!

Более всего ужасала нас мысль, что мы находились среди земли неприятельской, в виду врагов многочисленных и жестоких: отбиться от них нельзя было и подумать; испросить пощаду также казалось невозможным: спасение наше зависело единственно от Бога, счастья и оружия. Мы ободряли друг друга надеждою, которая поддерживала наше мужество. Наконец и она не помогала нам, особенно потому, что вместе с силою мы потеряли и необходимые для гусар копья, которыми вредили неприятелю. У нас во всем был недостаток, а у врагов увеличивалась и сила и бодрость. Не взирая на то, наши по обычаю бросаются с хоругвью на передовые ряды их, с криком: к бою, к бою;но тщетно; нет ни сил, ни снарядов; не видно даже ни ротмистров, ни полковников. Вступаем однако в битву и мешаемся, как в омуте. Неприятель, уже заметив нашу слабость, приказывает двум конным отрядам, стоявшим в готовности, ударить в нас. Но это самое помогло нам, и мы, по милости Всевышнего, одержали победу: наскочив на нас, неготовых к бою, они дали залп, и когда по обыкновению стали поворачивать назад, чтобы зарядить ружья, а другие приближались на их место с залпом, мы, не дав всем выстрелить, бросились на них с одними палашами в руках, так, что первый ряд не успел зарядить ружей, а второй выстрелить; оба отряда обратили тыл, опрокинулись на все войско Московское, стоявшее в готовности у ворот лагеря, смешали его и расстроили. Москвитяне перепугались, ударились в бегство вместе с Немцами, и бросились в лагерь, куда на плечах их ворвались и мы, не встретив никакого сопротивления: хотя у ворот лагеря стояло несколько десятков тысяч стрельцов, но они, по милости Божией, не вредили нам. Враги, видя, что и здесь не могут найти спасения, раздвинули рогатки и чрез отверстия разбежались из лагеря. Мы гнались за ними целую милю и более. Таким образом, по благости Всевышнего, из побежденных мы стали победителями.

Москвитяне, находившиеся в остроге с Валуевым, ничего не знали о нашем отступлении; иначе если бы они сведали, то наверное напали бы на нас, как после того сами говорили. Нам велено, не слезая с коней, немедленно овладеть острогом. Москвитяне оборонялись упорно и не хотели слышать, когда мы говорили, что войско их уже разбито, что выручить их некому и что им остается положить оружие. Но как скоро Немцы, по приказанию гетмана, подступили к острогу, уныние овладело врагами: они стали просить о заключении перемирия в следующее утро. Переговоры тянулись несколько дней; наконец в пятницу Валуев с 400 всадников приехал к шатрам гетманским: все они присягнули королевичу Владиславу; а к ночи возвратились в свой лагерь.

На другой день пан гетман, сопровождаемый тысячным отрядом конного рыцарства, приехал к острогу: Москвитяне выходили из него полками и все до самого последнего присягали в верности.

Не мешкая долго в сем месте, мы двинулись к столице: все присягнувшие Москвитяне и Немцы были с нами. Но едва мы отошли несколько миль, как прибежали из Москвы к пану гетману московитяне с известием, что там царя Василия Шуйского постригли в монахи, родных же братьев его Дмитрия и Ивана содержат под стражею, а нас ожидают с нетерпением, желая возвести на царство королевича Владислава.

22 июля. Гетман, подвигаясь медленно, не прежде 22 июля прибыл к столице, и в одной миле от нее расположился лагерем.

Между тем, Самозванец, бывший в Калуге, узнав о нашей победе и о пострижении Шуйского, поспешил также к Москве, и став лагерем с другой стороны, в одной миле от столицы, вместе с Яном Сапегою старостою Усвятским, произвел между Московитянами несогласие: чернь желала возвести его на престол, а бояре хотели королевича.

После продолжительных споров в столице, чернь должна была наконец уступить боярам: Москвитяне согласились признать королевича Владислава царем на известных условиях, из коих главнейшие были следующие:

1. Русская вера остается неприкосновенною и ни в чем неизменною.
2. Королевич должен немедленно принять ее; другие же вероисповедания не дозволит вводить на Московию (Не быть ни Латинским, ни других вероисповеданий костелам; Жидам не въезжать в Московское государство. Выдержка из договора хранящегося в Москве. Примечание Редактора.) Касательно этого условия пан гетман объявил, что государь молодой, ко всему склонный примет Русскую Веру, когда Господь Бог внушит ему мысль, а Москвитяне докажут ему свою преданность, любовь и искренность. С таким мнением они и согласились.
3. Царик будет истреблен соединенными силами. Были и другие условия, которые я опускаю, упомяну только о главнейших.

В то же время Заруцкий, который приехал было к королю под Смоленск с царем Касимовским, досадуя на пана гетмана, поручившего полк преданных королевичу Москвитян не ему, а Салтыкову младшему, человеку знатного рода, бежал от нас среди белого дня к Царику; в след за ним, с позволения гетмана, отправился и царь Касимовский, коего сын находился при Самозванце.

5 августа. Бояре, согласившись с нами в условиях, назначили день и место для принесения присяги королевичу: на половине дороги от нашего лагеря к столице разбили шатры и там присягали с обеих сторон. В Москве же приводили к присяге бояр и народ. Сановники, избранные боярами, и жолнеры, назначенные паном гетманом.

Это продолжалось целые семь недель ежедневно, кроме воскресенья и больших праздников; в иной день присягало по 8, 10 и 12.000 человек; в одной столице более 300.000 признали себя подданными королевича; в города же и области Московского государства разосланы были для того бояре. Таким образом в три месяца вся Московская земля присягнула королевичу, исключая Смоленска и тех городов, которые Понтус держал в осаде и в последствии овладел ими, а именно: Новогорода, Пскова и других, им прилежащих.

26 августа. По принесении Москвитянами присяги, 26 августа мы двинулись из лагеря к столице, в следствие заключенного условия, для уничтожения Самозванца. Москвитяне, отворив ворота, пустили нас с войском чрез город, потому что обходить его было бы далеко. Царик однако остерегся и ускользнул в Калугу, а мы возвратились назад, ничего не сделав. Ему предлагали покориться королю и удовольствоваться доходами Гродна или Самбора; но он не хотел того, себе на беду: и теперь мог бы спокойно есть свой кусок хлеба.

29 августа. Заключив с Москвой мир и утвердив его присягою, пан гетман 29 августа пригласил к себе в лагерь всех знатнейших бояр на обед и угостил их как можно лучше; каждого одарил конями, сбруею, палашами, саблями, бокалами, чашами, рукомойниками; он роздал не только свои собственные вещи, но брал их и у ротмистров и у товарищей, не отпустив самого последнего Москвича с пустыми руками. Этот пир стоил ему дорого.

2 сентября. Москвитяне с своей стороны пригласили на обед пана гетмана в столицу: угощал его князь Мстиславский, как первый вельможа, знатнейший из бояр. Был и я на этом обеде с паном гетманом. Нас поместили в трех комнатах; кушанья были приготовлены по-Московски; мне ни одно из них не понравилось, кроме хлебных, наподобие Французских. Были и другие пирожные. Меда подавали разные; каждый раз наливали нового сорта, чтобы показать, как много их в Московском государстве.

Наши хотели попить и просили наливать сколько угодно, только одного сорта, не смешивая с другим, Москвитяне не соглашались и делали по-своему.

После обеда, гетману подарено сорок соболей (не из лучших), а ротмистрам но паре, из явного презрения; не желая только оскорбить Москвитян отказом, мы приняли подарки. Пану гетману дали еще сокола и собаку для травли медведей, которую сперва произвели на дворе. После чего мы возвратились в лагерь. Чернь между тем волновалась, не взирая на присягу, и вступила с боярами в распрю, требуя перемены государя. Зло однако утихло до времени.

5 октября. По случаю наступления зимы, расписывали на войско квартиры в столице, по одному двору на роту.

9 октября. Мы тихо вступили в столицу, неприметно свернув знамена, для того, чтобы Москвитяне не сведали о малочисленности нашей.

14 октября. С согласия бояр, назначены войску города для кормления, в расстоянии ста миль и более от столицы; на мою роту достались два города: Суздаль и Кострома, в 70 милях от Москвы. Мы немедленно послали туда товарищей с пахоликами, для собрания съестных припасов. Но наши, ни в чем не зная меры, не довольствовались миролюбием Москвитян и самовольно брали у них все, что кому нравилось, силою отнимая жен и дочерей у знатнейших бояр. Москвитяне очень негодовали, и имели полное к тому право. Для устранены подобных беспорядков, по нашему совету, они согласились платить нам деньгами по 30 злотых на коня, собирая их с городов сами чрез своих чиновников.

Бывший царь, Шуйский, находившийся под стражею в одном монастыре в столице, отвезен с обоими братьями к Троице.

К королю отправлены послами от Московского государства Василий Голицын, Сукин и бывший патриарх Филарет. Пан гетман также уехал к королю, поручив войско Александру Гонсевскому. Он взял с собою трех Шуйских, царя и двух братьев его, и отдал их королю под Смоленском, как пленников.

Рынки Москвы

В Москве 14 рынков, где на каждом всякий день можно было достать все, чего хотелось: там торгуют ежедневно. Все Московитянские ремесленники превосходны, очень искусны и так смышлены, что все, чего с рода не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности Турецкие вещи: чепраки, сбруи, седла, сабли с золотою насечкою. Все вещи не уступят настоящим Турецким.

24 октября. Пришла в столицу весть, что Царик, бывший в Калуге, убит Татарином Петром Урусовым в поле, когда он гонялся за зайцами.

Москвитяне были вне себя от радости: до сих пор, имея в виду этого врага, они не смело нападали на нас; теперь же, когда его не стало, начали приискивать все способы, как бы выжить нас из столицы. Виною замысла была медленность королевича вступить на престол Московский: ибо на Московии междуцарствие никогда не продолжалось более трех дней, притом же носился слух, что не королевич, а сам король хотел царствовать в Москве.

Для лучшего в замысле успеха и для скорейшего вооружения московитян, патриарх Московский тайно разослал по всем городам грамоты, которыми, разрешая народ от присяги королевичу, тщательно убеждал соединенными силами как можно скорее спешить к Москве, не жалея ни жизни, ни имуществ, для защиты Христианской веры и для одоления неприятеля.

“Враги уже почти в руках наших”, - писал патриарх, - “когда же ссадим их с шеи и освободим государство от ига; тогда кровь христианская престанет литься, и мы, свободно избрав себе царя от рода нашего, с уверенностью в ненарушимости веры Русской, служащей оплотом нашему государству, не примем царя Латинского, коего навязывают нам силою и который влечет за собою гибель нашей стране и народу, разорение храмам и пагубу вере христианской”.

О грамотах патриарха известили нас доброжелательные бояре, обходившиеся с нами откровенно, чтобы еще более удостовериться в замыслах Москвитян, послан был 25 декабря Вашинский с 700 всадников добыть языка в окрестностях: он перехватил гонца с подлинными патриаршими грамотами.

Узнав о грозившей опасности, мы пришли в великое беспокойство, усилили караул, увеличили бдительность, день и ночь стояли на стражи; и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под смертною казнью не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал его в царскую казну.

Таким образом случилось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким-либо хлебом: все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, которых он приказывал немедленно сажать под лед.

1611 год

К Рождеству Христову бывает в Москве великое стечение народа, а к Крещенью еще более: со всего государства съезжаются бояре для торжественного обряда, совершаемого самим патриархом на реке Mocкве. Устроенная около проруби решетка удерживает народ, а для Царя приготовляется великолепный и драгоценный трон, откуда он любуется на многочисленные сонмы народа, простирающиеся иногда (как сказывали люди сведущие) до 3 и 4 сот тысяч, в чем можно удостовериться одним взглядом. В 1611 году стечение было не так велико, от внутренних неустройств, однако ж довольно значительно.

Пользуясь этим съездом, Москвитяне замышляли против нас измену; наши остереглись и уже не отрядами, а целым войском держали стражу, готовясь к отпору, как бы в военное время. От Рождества до самого Крещенья, доколе не разъехались Москвитяне, мы не расседлывали коней ни днем, ни ночью.

Московитяне заметив это, отложили свое намерение до удобнейшего времени желая захватить нас врасплох, без потери своих. Уже нельзя было покойно спать среди врагов так сильных и жестоких; единственным средством к спасению оставалась мужественная оборона и победа. Bсе мы утомлялись частыми тревогами, которые бывали по 4 и по 5 раз в день, и непрестанною обязанностью стоять по очереди в зимнее время на страже: караулы надлежало увеличить, войско же было малочисленно. Впрочем товарищество сносило труды безропотно: дело шло не о ремне, а о целой шкуре.

Мне было тепло. Я стоял с хоругвью во дворе младшего брата царского Александра Шуйского, уже умершего (вдову его царь выдал за татарского царевича, крещенного в Русскую веру, Петра Урусова, того самого, который убил Самозванца в Калуге во время охоты).

Рядом с этим двором был двор боярина Федора Головина. Я же знал в Жмуди вдову Головину, вышедшую в последствии за пана Яна Млечка, судью земского; а прежде она была за родным братом Федора Головина, удалившимся из Москвы, как сказываюсь, еще при Стефане, в Жмудь, где дали ему поместье. Я воспользовался случаем, чтоб познакомиться с боярином: припомнил все, что знал, придумал, чего не было, и отправился к соседу.

Сначала не хотели впустить меня и в ворота, обыкновенно всегда запертые; но когда я сказал, что намерен сообщить кой-что о брате боярина, бывшем в Литве, Москвич был весьма рад мне, как и всякому приятно слышать добрые вести о родных и домашних. Он расспрашивал меня о поместьях, об оставшихся детях, о житье-бытье покойного брата; я говорил, что на ум приходило, ничего не зная и выдавая выдумки за истину. С тех пор мы подружились и стали называть друг друга кумом.

Это кумовство мне было очень выгодно: я часто бывал у него с товарищами на обедах; сверх того он всегда присылал мне съестные припасы, привозимые из поместьев, и всякого рода овощи; а для коней овса и сена. В особенности дорога его дружба была мне при восстании Москвитян. Я с своей стороны при всяком случае оказывал ему помощь и часто угощал его обедами, приготовленными по-Польски, к великому удивлению боярина, который не только не едал прежде наших кушаньев, но никогда их и не видывал.

Познакомившись короче, я просил его, в тайных беседах, предостеречь меня от измены Москвитян; он обещал охотно, и с своей стороны просил моей защиты от Поляков.

Предосторожности наши были однако напрасны: мятеж разразился громом, и немногие могли предугадать его; впрочем Головин предупреждал меня в других неблагоприятных случаях, и тем оказал нам большую услугу.

Московские свадьбы

Случалось мне бывать на свадьбах Московских, у многих людей знатных. Обычаи там такие: в одной комнате сидят мужчины, в другой, особой, женщины. Тут угощают их множеством яств, приготовленных в виде похлебки, подавая их в блюдах, с обеих сторон выбеленных и поставленных на сковороды, для удобнейшего подогревания на углях.

Кушанья ставят на стол не все вместе, а сперва едят одно, потом другое, третье_; до последнего; между тем принесенные блюда держат в руках.

Никакой музыки на вечеринках не бывает; над танцами нашими смеются, считая неприличным плясать честному человеку.

Зато есть у них так называемые шуты, которые тешат их плясками, кривляясь как скоморохи на канате, и песнями, большею частью весьма бесстыдными. Иногда же, в подражание нашим обычаям, приказывают играть на лирах: этот инструмента похож на скрипку; только вместо смычка, употребляют колесцо, приправленное посредине: одною рукою кружат колесцо и трогают струны, снизу; другою прижимают клавиши, коих на шейке инструмента находится около десяти; каждый придавленный клавиш сообщает струне звук тонее. Впрочем играют и припевают на одну только ноту.

За этою забавою следует другая: из дальней комнаты, где сидят женщины (строение идет рядом в три и четыре комнаты), является несколько так называемых дворянок, хорошо одетых: это жены слуг.

Они становятся у дверей, из которых вышли, при конце стола, где сидят гости, и забавляют их разными шутками: сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные; а потом поют песни, такие срамные и бесстыдные, что уши вянут. Московитянам однако это очень нравится, и на здоровье! Пусть останутся при своих забавах, не зная лучших!

О танцах наших они говорят: “Что за охота ходить по избе, искать, ничего не потеряв, притворяться сумасшедшим и скакать скоморохом? Человек честный должен сидеть на своем месте, и только забавляться кривляньями шута, а не сам быть шутом, для забавы другого: это не годится!”

Такой образ мыслей, по моему мнению, происходит от того, что мужчины не допускают женщин в свои беседы, не дозволяя им даже показываться в люди, кроме одной церкви. Да и тут, каждый боярин, живущий в столице домом, имеет для жены церковь не в дальнем расстоянии от своего двора. Если же случится боярыне в торжественный праздник отправиться в большую церковь, она выезжает в колымаге, со всех сторон закрытой, исключая боковых дверец, с окнами из прозрачных, как стекло, камней, или из бычачьего пузыря: отсюда она видит каждого; ее же никто разглядеть не может, разве когда садится в колымагу, или выходит из нее.

Самые знатные боярыни ездят всегда цугом, в две лошади, обыкновенно белые: каждую ведет конюх за поводья; у лошади, запряженной в оглобли, на хомуте висит сорок соболей, а у цуговой шлея и постромки, также узды и поводья бывают иногда красные бархатные; иногда же ременные. Около колымаги идет несколько слуг: число их соразмерно с знатностью господина.

Комнаты для женщин строятся в задней части дома, и хотя есть к ним вход с двора по лестнице, но ключ хозяин держит у себя, так что, в женскую половину можно пройти только чрез комнату хозяина(Чистой воды “Гарем”. Примечание Редактора).

Из мужчин, не пускают туда никого, не исключая и домашних. Двор же, за комнатами женскими, обгораживается таким высоким палисадником, что разве птица перелетит чрез него. Здесь-то женщины прогуливаются. Если хозяин гостю рад, то выводит к нему жену и детей: их непременно надобно поцеловать для приветствия; иначе будет неучтиво. Все вообще женщины благородные белятся и показаться в люди не набелившись, считают за смертный грех и стыд.

Женятся они почти как Жиды; иной жених не видит своей невесты до самой свадьбы; если же, по особенной благосклонности, захотят показать ее, то она для свидания входит в комнату, и поцеловавшись с суженым, немедленно удаляется, не сказав ни слова.

Боярин, выезжая из дому, садится в сани, запряженные в одну рослую, по большей части белую лошадь, с сороком соболей на хомуте. Правит ею конюх, сидя верхом, без седла. Сани выстилаются внутри медведем, у богатых белым, у других черным. О коврах не спрашивай. Санные передки обыкновенно делаются, для защиты от грязи, так высоки, что из саней едва можно видеть голову конюха, сидящего на лошади.

Множество слуг и рабовпровожают боярина: одни стоят на передках, другие по средине, боком к нему, а некоторые сзади, прицепившись к саням. Ночью же, или по захождению солнца, челядинец, стоящий впереди, держит большой фонарь с горящею свечою, не столько для освящения дороги, сколько для личной безопасности: там каждый едущий, или идущий ночью без огня считается или вором или лазутчиком. Посему и знатные и не знатные, во избежание беды, должны ездить и ходить с фонарем: а кто попадется в лапы дозора без огня, того немедленно отправляют в крепость, в тюрьму, откуда редкий выходит.

Суд Московский

В Москве столько судов, сколько может быть дел: в одном например судят воров, в другом разбойников, в третьем мошенников, хотя преступление одно и то же, только в разной степени. О делах же, более различествующих между собою, и говорить нечего.

Судьи заседают в особых домах, именуемых Разрядами, ежедневно с раннего утра до обедни; как же скоро услышат благовесть, все встают, и заседание прекращается.

Самое большое уголовное преступление наказывают не смертью, а кнутом, исключая умысла на особу царскую: в таком случае, даже по одному подозрению, без всякого суда и следствия, пускают виновного под лед, не приемля никаких оправданий.

Должник, не заплативши к сроку, призывается в Разряд, и если сознается в долгу, но скажет, что заплатить не в силах, судья велит ему стать пред Разрядом, а Разрядному служителю, сторожу или сыщику бить его, стоящего, по икрам тростью, длиною в полтора локтя, наблюдая сам за расправою из окна. Она производится ежедневно по одному часу пред обеднею и повторяется до тех пор, пока должник не удовлетворит своего займодавца.

Пред Разрядом всегда бывает более десяти таких должников: над ними трудятся несколько служителей, которые разделив между собою виновных, ставят их рядом и начав с первого, ударяют каждого по очереди до последнего, три раза по икре, проходя ряд от одного конца до другого. Впрочем должник может поставить кого-либо вместо себя, если вскоре успеет найти охотника за деньги.

Трезвость на Московии

Москвитяне наблюдают великую трезвость, которой требуют строго от вельмож и от народа. Пьянство запрещено; корчем или кабаков нет во всей Московии, негде купить ни вина, ни пива, и даже дома, исключая бояр, никто не смеет приготовить для себя хмельного: за этим наблюдают лазутчики и старосты, коим велено осматривать дома. Иные пытались скрывать бочонки с вином, искусно заделывая их в печах, но и там, к большей беде виновных, их находили.

Пьяного тотчас отводят в бражную тюрьму, нарочно для них устроенную (там для каждого рода преступников есть особенная темница), и только чрез несколько недель освобождают из нее, по чьему-либо ходатайству. Замеченного в пьянстве вторично, снова сажают в тюрьму надолго, потом водят по улицам и нещадно секут кнутом, наконец освобождают. За третью же вину, опять в тюрьму, потом под кнут; из под кнута в тюрьму, из тюрьмы под кнут, и таким образом парят виновного раз до десяти, чтобы наконец пьянство ему омерзело. Но если и такое исправление не поможет, он остается в тюрьме, пока сгниет.

Науки на Московии

Науками в Москве вовсе не занимаются; они даже запрещены!Вышеупомянутый боярин Головин рассказывал мне, что в правление известного тирана один из наших купцов, пользовавшихся правом приезжать на Московию с товарами, привез с собою в Москву кучу календарей; царь, узнав о том, велел часть этих книг принесть к себе. Московитянам он казались очень мудреными; сам царь не понимал в них ни слова; посему опасаясь, чтобы народ не научился такой премудрости, приказал все календари забрать во дворец, купцу заплатить, сколько потребовал, а книги сжечь. Одну из них я видел у Головина. Тот же боярин мне сказывал, что у него был брат, который имел большую склонность к языкам иностранным, но не мог открыто учиться им; для сего тайно держал у себя одного из Немцев, живших в Москве; нашел также Поляка, разумевшего язык Латинский; оба они приходили к нему скрытно в Московитянском платье, запирались в комнате и читали вместе книги Латинские и Немецкие, которые он успел приобресть и уже понимал изрядно.

Я сам видел собственноручные переводы егос языка Латинского на Польский и множество книг Латинских и Немецких, доставшихся Головину по смерти брата. Что же было бы, если бы с таким умом соединялось образование?

Рабство - сакральная ценность Московитян

В беседах с Москвитянами, наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом Польским и также приобресть свободу.

Но Московитяне отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам неволя!У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение и самую жизнь!Искать же правосудия, по вашим законам, долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе, царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света”.

Московитяне действительно уверены, что нет в мире монарха, равного царю их, которого посему называют: “Солнце Праведное”, “Светило Русское”.

Крым-город (Кремль)

Московские цари живут в Крым-городе (Кремле); каждый из них, вступив на престол, строить себе новые палаты по своему вкусу, сломав прежние. Самое красивое здание есть дворец Димитрия первого, похожий на Польский. Шуйский в нем не жил, а выстроил для себя другой.

Есть и каменный дворец, именуемый Золотою палатою; на стенах его находятся изображения всех великих князей и царей Московских, писанные по золоту, а потолок искусно украшен картинами из Ветхого Завета. Окна в нем огромные, в два ряда, одни других выше, числом 19; печь устроена под землею, с душниками, для нагревания комнат. Здание имеет вид квадрата, заключая в каждой стороне до 20 сажен; среди его стоит столп, на коем весь свод опирается. Из окон дворца царь показывается народу, а в известное время и царица.

Здесь я жил довольно долго с некоторыми товарищами, укрываясь от огня: ибо Москвитяне часто приветствовали нас огненными ядрами. Лошади наши стояли в дворцовых сенях, чего прежде вероятно не случалось: не только конь, но и думный боярин, без царского дозволения, не смел войти во дворец, со страхом Бога видети.

Есть другой дворец, где принимают послов иноземных, но не столь огромный.

Церкви на Московии

Подле дворцов находится церковь Благовещения Богородицы, с золотым на куполе крестом: в ней царь обыкновенно слушает литургию. Главный же храм в столице есть церковь пречистой Богородицы, где сам патриарх совершает службу; здесь коронуются цари, и в торжественные праздники присутствуют при богослужении. В числе других храмов замечательна еще церковь Михаила Архангела: здесь погребают царей; гробницы их не великолепны; при каждой из них находится изображение умершего, частью на стене, частью на самом гробе, вышитое по бархату. Там я видел гроб и того младенца Димитрия, вместо которого у нас явился другой: ибо Шуйский, умертвив царя Димитрия, господствовавшего на Московии, и сам вступив на престол, чтобы доказать справедливость своего действия, перенес из Углича в Москву тело какого-то младенца, назвал его истинным сыном царя Иоанна, убиенным еще в детстве, по повелению Бориса Годунова, и похоронил между другими царями. Тот же Димитрий истинный, который царствовал, по словам Шуйского был обманщик.

Прочих церквей считается в Кремле до 20. Из них церковь Святого Иоанна, находящаяся почти среди замка, замечательна по высокой, каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На ней 22 больших колокола; в числе их многие не уступают величиною нашему Краковскому Сигизмунду; висят в три ряда, одни над другими; меньших же колоколов более 30. Непонятно, как башня может держать на себе такую тяжесть. Только то ей помогает, что звонари не раскачивают колоколов, как у нас, а бьют в них языками; но чтоб размахнуть иной язык, требуется человек 8 и 10.

Недалеко от этой церкви есть колокол, вылитый для одного тщеславия: висит он на деревянной башне, в две сажени вышиною, чтобы тем мог быть виднее; язык его раскачивают 24 человека. Незадолго до нашего выхода из Москвы, колокол подался не много на Литовскую сторону, в чем Москвитяне видели добрый знак: и в самом деле вскоре нас выжили из столицы.

Крепость Крым

Вся крепость застроена боярскими дворами, церквами, монастырями, так, что нет ни одной пустыри: в этом смысле она похожа на двор шляхтича.

Ворот в ней четверо: одни ведут к Москве реке, другие к Ивангороду.

Над воротами Фроловскими, на шаре стоит орел, знамение герба Московского. Высокая, толстая стена и глубокий, обделанный с обеих сторон камнем ров отделяют Крым-город от Китая-города.

Много можно было бы написать о последней крепости; но всего пересказать не удобно. Трудно вообразить, какое множество там лавок: их считается до 40.000, какой везде порядок (для каждого рода товаров, для каждого ремесленника, самого ничтожного, есть особый ряд лавок, даже цирюльники бреют в своем ряду), какое бесчисленное множество осадных и других огнестрельных орудий на башнях, на стенах, при воротах и на земле. Там, между прочим, я видел одно орудие, которое заряжается сотнею пуль и столько же дает выстрелов; оно так высоко, что мне будет по плечо; а пули его с гусиные яйца. Стоит против ворот, ведущих к живому мосту.

Среди рынка я видел еще мортиру, вылитую кажется только для показа: сев в нее, я на целую пядень не доставал головою до верхней стороны канала. А пахолики наши обыкновенно влезали в это орудие человека по три, и там играли в карты, под запалом, который служил им вместо окна.

Церковь Святой Троицы стоит на рву к Крымской (Кремлевской) стороне: в ней 30 алтарей.

В вербное воскресенье, патриарх совершает торжественное шествие к церкви на осле, или на белом коне, от храма пречистой Богородицы: сам царь ведет осла патриаршего за повод и помогает святителю сойти на землю, поддерживая его под руку. Все духовенство, сколько ни есть его в Москве, торжественно провожает патриарха с образами, а народ стелит пред ним дорогие ткани, забегая вперед.

К этому дню стекается в Москву великое множество людей из окрестностей. В том же замке содержалась во рву, обнесенном оградою, львица, которая потом издохла от голода во время осады.

На рынке стоят всегда до 200 извощиков, т. е. холопцов с одинакими санями, запряженными в одну лошадь. Кто захочет быть в отдаленной части города, тому лучше нанять извощика, чем идти пешком: за грош он скачет как бешеный, и поминутно кричит во все горло: гис, гис, гис; а народ расступается в обе стороны.

В известных местах, извощик останавливается и не везет далее, пока не получит другого гроша. Этим способом он снискивает себе пропитание и не мало платит своему государю.

Китай-город

В Китае-городе 6 ворот и более 10 башен; мост из него чрез Москву реку наведен живой. Вся крепость застроена домами частью боярскими, частью мещанскими, а более лавками; пустых мест мало, только при самом рве, отделяющем ее от Крым-города.

Китай-город и Крым-город находятся внутри третьего замка Ивангорода, который окружен валом и выбеленною стеною, от чего некоторые называют его Белым городом. В нем столько же ворот, сколько башен.

Все же замки обтекает Москва река, в ней много мест мелких, но топких, от того наши охотнее переплывали ее, нежели переходили в брод.

Иван-город равным образом застроен домами бояр и посадских людей, так что нет ни одного пустого места; только при воротах, ведущих в Крым-город и Китай-город, есть не большое незастроенное пространство. Впрочем, как домы находятся в значительном расстоянии от стен и палисадников, то здесь довольно много места для защиты от неприятеля.

До прихода нашего все три замка обнесены были деревянною оградою, в окружности, как сказывают, около 7 Польских миль, а в вышину в 3 копья. Москва река пересекала ее в двух местах. Ограда имела множество ворот, между коими по 2 и по 3 башни; а на каждой башне и на воротах стояло по 4 и по 6 орудий, кроме полевых пушек, коих так там много, что перечесть трудно. Вся ограда была из теса; башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени.

Церквей везде было множество и каменных и деревянных: в ушах гудело, когда трезвонили на всех колоколах. И все это мы в три дни обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы.

Уцелели только Крым-город и Китай-город, где мы сами урывались от огня, а в последствии московитяне сожгли и Китай-город. Крым же мы сдали им в целости. Я счел нужным предварительно объяснить расположение Москвы, чтобы тем внятнее был рассказ мой о разрушении этого великолепного города. Мы были осторожны; везде имели лазутчиков.

Смута (Мятеж)

Москвитяне, доброжелательные нам, часто советовали не дремать, а лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу. Наступает вербное воскресенье, когда со всех сторон стекается народ в Москву. У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью. Вербное воскресенье прошло тихо: в крестном ходу народу было множество; но потому ли, что видели нашу готовность, или поджидали войск, шедших на помощь.

Москвитяне нас не трогали. Хотели, как видно, ударить все разом.

На другой день после Вербного воскресенья в понедельник, лазутчики извещают нас, один, что из Рязани идет Ляпунов с 80 000 человек и уже в 20 милях от столицы; другой, что из Калуги приближается Заруцкий с 50.000 и также находится недалеко; третий, что Просовецкий спешит к Москве с 15.000. Со всех сторон весть за вестью, одна другой утешительнее!

Латы не сходят с наших плеч; пользы однако мало. Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы, для предупреждения замыслов неприятельских, но во вторник по утру, когда некоторые из нас еще слушали обедню, в Китае-городе, наши поссорились с московитянами.

По совести, не умею сказать, кто начал ссору: мы ли, они ли?

Кажется однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить Московские домы до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением, и пошла потеха.

Дали знать Гонсевскому о начавшейся битве: он тотчас прискакал на коне; но развести сражающихся было уже трудно, и с их стороны уже многие пали убитые.

Гонсевский должен был оставить их в покое, чтобы кончили начатое дело.

29 марта. И так 29 марта во вторник, на Страстной неделе, завязалась битва сперва в Китае-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых (там одних лавок было до 40 000). Потом в Белом-городе, тут нам управиться было труднее, здесь посад обширнее и народ воинственнее.

Московитяне свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем.

Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами, мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды - они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем.

Мы, то есть всадники, не в силах ничего сделать, отступаем, они же нас преследуют и уже припирают к Крым-городу.

Тут мы послали к пану Гонсевскому за пехотою; он отрядил только 100 человек: помощь слабая, в сравнении с многолюдством неприятеля, но не безполезная.

Часть наших сошла с коней и, соединясь с пехотою, разбросала загороды.

Москвитяне ударились в бегство, только мы мало выиграли: враги снова возвратились к бою и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон. По тесноте улиц, мы разделились на четыре или на шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умили придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: “Огня! Огня! Жги домы"!

Наши пахолики подожгли один дом: он не загорался; подожгли в другой раз, нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый — все тщетно: сгорит только то, чем поджигали; а дом цел. Я уверен, что огонь был заколдован.

Достали смолы, прядева, смоленой лучины, и тут едва успели запалить этот дом; тоже делали и с другими домами, где кто мог. Наконец занялся пожар: ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на Московитян и принудил их бежать из засад, а мы следовали за разливающимся пламенем, пока ночь ее развела нас с неприятелем.

Bcе наши отступили к Крым-городу и Китаю-городу.

Я стоял в Белом-городе, и едва успел выбрать из своей квартиры в Кремль, что было получше, все прочее пошло к черту: одно разграбили, другое сгорало; съестные припасы истреблены.

Накануне мятежа, то есть в великий понедельник, брат мой Даниил, стоявший в Можайске с ротою Калиновского, старосты Брацлавского, в полку Струсевом. прислал мне овощей, всяких съестных припасов и корма для лошадей на 24 подводах: я ничего не зная о таившейся измене, отправил обратно подводы с челядинцем в самый вторник, когда вспыхнул бунт. Лишь только он выехал из Белого-города, как ударили в набат и народ высыпал со всех сторон, кто с чем мог, в деревянный город.

Мой малой, взявшись за ум, залез под овсяный короб, а крестьяне были так добры, что скрыли его. Гоня лошадей во весь опор, он скоро достиг до Можайска, расстоянием на 18 миль от Москвы, и обо всем уведомил Струся.

Пан Струсь в ту же минуту выступил с полком своим из Можайска и на рысях прискакал к нам, в среду около полудня.

Когда мы вступили на ночь в Крым-город, как сказано выше, я не знал куда мне деваться. О квартире нечего было и спрашивать, впрочем домов там много, и я мог бы выбрать квартиру удобную, где избежал бы той беды, которая в последствии меня постигла, но уже видно так судьба хотела.

Я расположился с товарищем моим паном Грабанием в Разряде, где прежде производился суд, мы сами должны были построить конюшни, только начали в недобрый час, при том же домик не был обнесен забором. Мы увидели свою неосторожность, да уже поздно, когда все прочие домы были заняты: обозные лошади мои или подохли, или были украдены; остались одни строевые. Таким образом хотя столица изобиловала съестными припасами, но их не на чем было привозить, и мне пришлось томиться голодом. В последствии я должен был принять на ту же квартиру и брата своего Даниила.

Кстати, расскажу об одном весьма смелом из воровских дел, которые в Москве случаются нередко: в первые дни пребывания нашего в столице, когда Москвитяне были с нами еще в ладу, и наши могли ездить безопасно, товарищи с общего согласия послали челядинцев в окрестные деревни за сеном и соломою. Кучер мой, набрав соломы, ехал впереди. Случилось ему переправляться чрез болото: один воз перебрался, а другой увяз. Поставив первый на сухом месте, он слез с коня и пошел вытаскивать второй, увязший в болоте, не опуская из виду первого. Откуда ни возмись Москаль: выпряг лучшего мерина, пристяжного, и поехал себе. Приходит кучер и видит только трех лошадей: четвертый пропал. Делать было нечего: он возвратился в Москву, как честной монах, тройкою.

Наши старшие были нерешительны; в распоряжениях же недальновидны: велели заготовить съестных припасов только на месяц; а мы прожили в Москве полтора года. Отдан был приказ: завтра то есть в среду, зажечь весь город, где только можно. В назначенный день, часа за два до рассвета, мы вышли из Кремля, распростившись с теми, которые остались в крепости, почти без надежды когда-либо увидеться.

Жечь город поручено было 2000 Немцев, при отряде пеших гусар наших, с двумя хоругвями конницы, именно с моею, или лучше сказать с хоругвью ротмистра моего, князя Порыцкого, в коей служил я поручиком, и с хоругвью пана Скумина, старосты Брацлавского, где поручиком был Людвиг Понятовский, женившийся в последствии на панне Стадницкой-Ланцуцкой. Мы, на конях, шли по льду: другой дороги не было.

Между тем, наша стража, стоявшая в Кремле на высокой Ивановской колокольне, заметила, что пан Струсь, под стенами столицы, сражается с Москвитянами, которые, не давая ему соединиться с нами, все ворота в деревянной стене заперли, везде расставили сильную стражу и, сделав сильную вылазку, завязали с ним бой. Нам дали знать о том из крепости, с тем, чтобы мы подкрепили Струся.

Не зная, как пособить ему, мы зажгли в разных местах деревянную стену, построенную весьма красиво из смолистого дерева и теса: она занялась скоро и обрушилась. Когда огонь еще пылал в грудах пламенного угля, в то самое время пан Струсь, герой сердцем и душою, вонзив в коня шпоры, крикнул: за мной дети, за мной храбрые! кинулся в пламя и перескочил чрез горевшую стену; за ним весь отряд. Таким образом не мы ему помогли, а он нам помог. Мы радовались ему, как Господь радуется душе благочестивой, и стали несколько бодрее.

В сей день, кроме битвы за деревянною стеною, не удалось никому из нас подраться с неприятелем: пламя охватило домы и, раздуваемое жестоким ветром, гнало московитян; а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день; а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда безопасны: нас охранял огонь.

В четверток мы снова принялись жечь город; которого третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. И так мы снова запалили ее, по изречению Псалмопевца: “град Господень измету, да ничтоже в нем останется”.

Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора.

4 апреля. В понедельник Святой недели, дано знать нам, что Просовецкий идет к столице с 15 000 войска. Пан Струсь вызвался идти отразить неприятеля полком своим, в коем было только 500 всадников. Гонсевский дал ему еще 100 коней и отправил с Богом.

В четырех милях от столицы, пан Струсь встретил Просовецкого, шедшего гуляй-городом, то есть подвижною оградою из огромных саней, на которых стояли ворота с несколькими отверстиями, для стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 стрельцов: они и сани двигали и останавливаясь стреляли из-за них, как из-за каменной стены. Окружая войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до Московитян: оставалось сойти с коней и разорвать ее. Так и сделали. При помощи Божьей, семисотный отряд наш ударил в неприятеля и разгромил его. Струсь отдал приказ: в плен ни кого не брать, всех рубить и колоть. Сам Просовецкий ускакал заблаговременно, и хорошо сделал: ибо каждый только ногами мог спасти живот свой. В этой битве наших пало не много; из знатнейших только Войцех Добромирский, поручик пана старосты Брацлавского, Калиновского, в роте коего служил и брат мой пан Даниил. Струсь возвратился, по милости Божьей, победителем, к неизъяснимой радости нашей.

5 апреля. На другой день, то есть во вторник, прибыл из Рязани Ляпунов с 80 000 войска, а за ним, 6 апреля, с 50.000 Заруцкий, который по смерти Царика, оставил Калугу и под Москвою соединился с Ляпуновым. К ним пристал и Просовецкий, собрав рассеянную рать свою. Враги расположились у Симонова монастыря над Москвою рекою, почти на милю от крепости; ближе негде было укрыться: пожар все истребил. Мы решились выходить против них полками.

7 апреля. В четверток, вышел к Симонову монастырю полк Мартина Казановского в числе 1300 всадников. Москвитяне, имея в свежей памяти неудачу Просовецкого, не смели вступить в бой. Мы только погарцевали и к вечеру возвратились, не сделав ничего важного. После нас выходили против них другие полки поочередно, но так же, как и мы возвращались более с уроном, нежели с успехом. Эти вылазки были совершенно бесполезны; в чем мы после удостоверились, но уже поздно.

16 апреля. Дошла очередь опять до нас, до полка Казановского: мы выступили в субботу, уже на другое место, в намерении непременно заманить Московитян к бою.

Полк наш был силен; к нему присоединили еще 1000 Немцев, под начальством Борковского, долгоногого труса.

Московитяне на сей раз не уклонились от битвы, надеясь на свою многочисленность: их было до 200 000 способных к оружию, вместе с находившимися в столице.

Поганые (татары), как лес, покрывали все поле сражения, которое едва было можно окинуть взором. Сверх того они расставили свои толпы не без искусства за топким болотом, которое отделяло нас от них.

Переправа была тесная. Гарцовники их, коих отряд был многочисленнее всего нашего полка, перешли болото и вступили в схватку с нашими; а оба войска, стоя в боевом порядке, смотрели одно на другое.

Мы, при помощи Божьей, прогнали отряд на добрую четверть мили до самого леса, главное же войско их не трогалось с места на подкрепление своим, от взаимной недоверчивости вождей и опасаясь нападения с тыла. Знатнейших из пленников мы отослали немедленно в крепость.

Патриарха, как главного виновника мятежей Московских, отдали под стражу товарищу из роты Малынского, Малицкому, и стерегли так исправно, что без ведома и позволения Малицкого, никого к нему не допускали, а сам и за порог не мог переступить. Чрез полгода он умер в сем заключении.

Майдан

Слуги наши получили великую добычу, также и многие товарищи, наиболее из полку Зборовского, который стоял в Китае-городе. Там жили все купцы Московские. Лавок и товаров считалось несметное множество, и действительно было на что посмотреть и чему подивиться; но уже в первый день мятежа, то есть во вторник, к вечеру ни одна лавка не уцелела. И как добыча была не равна, ибо одни бились, а другие грабили; то приказано складывать вещи на майдан; все товарищи и пахолики присягали в коле, по учрежденному в войске порядку, пред тем товарищем, который избран был продавать вещи; а в каждом полку был особый майдан.

Я ничего не покупал на майдане, ибо видел, что не было надежды на безопасное отступление; нас некому было выручить а если бы сохрани Боже, враги довели нас до крайности, нам пришлось бы пролагать себе дорогу оружием. Посему я лучше хотел приберечь наличные деньги, думая удобнее их вывезти; но другие были смелее, накупили себе всякой всячины, и потом продавали свои вещи вдесятеро дороже.

Я же и своей собственности, самого платья не успел спасти; а что было купил, все потерял вместе с кормовыми деньгами, когда нас разгромила в Родне под Старицею. Всему войску досталось майдановых денег по 28 злотых на коня.

Между тем пан Ян Сапега, по убиении Царика, перешедший с войском из Калуги в Масальск в 60 милях от Москвы, узнав о восстании народа, направил путь к столице и распустил молву, что идет не сражаться с Москвитянами, а вступить с ними в переговоры.

Московитяне сведав, что он уже в Можайске, отправили к нему послов, чтобы узнать его замыслы. Сапега уверил их, что идет к ним с добрым намерением. Тогда знатнейшие бояре сами поехали к нему с челобитьем и виделись с ним в 6 милях от Москвы, в монастыре Вязоме.

О чем же уговаривались, неизвестно; только передовые отряды Московитян, перебраниваясь с нашею стражею, говорили: “к нам идет Сапега”.

Впрочем Москвитяне, имея с ним сношения, не доверяли ему, и спешили укрепить свой лагерь, бывший доселе без всякой обороны, острогом и глубоким рвом с частоколом.

17 мая. Сапега подступил к столице, и не переходя Москвы реки, стал лагерем на возвышении между Девичьим и Симоновым монастырями, а в Москву ни сам он, ни кто-либо из его товарищей не являлся. Мы удивляемся и ждем, что будет далее. Они сносятся между собою и бывают друг у друга: мы ничего не знаем.

21 мая. Наконец, чтобы выведать его замыслы, мы делаем вылазку: старшие наши поставили ночью несколько хоругвей в засаде и дали знать о том пану Caпеге, не приглашая впрочем его к битве, в предположение, что он сам догадается, как ему действовать. После того мы завязали дело и поставили Москвитян прямо ему под нос, на широкую равнину, между его лагерем и Москвою. Сапега, выстроив войско в боевой порядок пред лагерем, смотрел издалека на битву. Долго длилось сражение, наконец, за Божьею помощью, мы начали одолевать, он, как видно, досадуя на успех наш, прислал нам приказ сойти с поля. Наши, имея уже в руках своих неприятеля и желая довершить его поражение, не хотели расстаться с такою потехою. Он прислал вторично объявить, что если не прекратим битвы, ударит на нас с тыла.

Тут мы, рады, не рады, отступили к Крым-городу, хотя и победителями. В этом деле пан Илья Зенкович попал было в большую беду: когда от напора многочисленного неприятеля, ослабело то крыло, в коем он находился, пришлось ему бежать вместе с другими; на пути было болото; конь его увяз, он побежал пеший; неприятель обскакал его и, как видно хотел взять живем: убить его было нетрудно. Ему уже накинули петлю на шею; но наши подоспели, врагов прогнали, а пана выручили.

Носилась в то время молва, что пан Сапега сам искал царского престола, и для сего подъезжал к Московитянам с такими ласками.

Вероятно, он договаривался сначала о себе, а потом увидев неудачу, хотел помирить нас с Московитянам, не успев и в этом (ибо грубый Москаль ни на что не подавался), оставил их и присоединился к нам.

С паном Гонсевским он держал совета, на что решиться. Об истреблении неприятеля казалось нечего и думать; лагерь их был хорошо укреплен, а в лагере была несметная тьма поганства (татар-наемников).

Мы же терпели недостаток в съестных припасах. Наконец положили: пану Сапеге с войском его, простиравшимся до 2000, углубиться в неприятельскую землю и опустошать ее огнем и мечем, главное же доставить нам съестных припасов, в коих мы нуждались. Между тем разглашали, что Сапега идет разорять землю в намерении пробудить в Московитянах сострадание к родине; но тщетно: это ни мало не потревожило их.

29 мая. С паном Сапегою мы отправили сколько могли своих челядинцев за живностью; я послал четырех, всех же было 1500, под надзором Руцкого шиша

31 мая. В трети день по отправлении челяди с паном Сапегою, пришла весть, что к нам идет пан Гетман великого княжества Литовского Иероним Ходкевич: он был в то время еще под Печорами на границе Лифляндской, в 80 милях от столицы. Эта весть так обрадовала нас, что наши вздумали звонить во все колокола, коих в Москве множество, с пушечною и ружейною пальбою, и тем обнаружили свое бессилие: по удалении челяди, нас не много являлось на стенах, да и выстрелы были редки. Неприятель заметил нашу слабость, и в ту же ночь, лишь только умолкло наше ликование, за час до рассвета, пошел на приступ.

Была в Белой стене башня, первая от Китая-города: она могла сильно вредить нам, если бы досталась неприятелю, а находясь в наших руках, не менее беспокоила и Москвитян: она была для них как соль для глаз.

Мы заняли ее целою ротою Бобовского, из 400 всадников. На эту башню прежде всего устремились Москвитяне, когда наши вовсе не ожидали приступа, и овладев ею без труда, на нас обратили наши орудия, запасшись своим порохом и ядрами. В туже минуту явился здесь пан Гонсевский: видя, сколь гибельна может быть для нас потеря этой башни, он убеждал товарищество и роту Млоцкого снова овладеть ею. Наши и сами знали всю важность такой потери; посему охотно и решительно, с одними саблями в руках, бросились по стене на Русских; путь был так тесен, что едва двое могли идти рядом: наши добрались до башни, изрубили засевших врагов и овладели ею, захватив сверх того несколько бочонков неприятельского пороха.

Потеряв башню, Москвитяне обратились на другую сторону, к Крым-городу многочисленною толпою, чрез Белый город. Половина его была в наших руках от Тверских ворот до Крым-города со всеми башнями и воротами; они шли с намерением отнять у нас весь Белый-город и скоро достигли своей цели от нашей слабости: встретясь с ними неожиданно, мы должны были вступить в бой почти без оружия, как стояли на стене. Хоругви спешат выстроиться, а в каждой не более 20, много 30 человек. Посылаем за доспехами и тут же вооружаемся; но теперь поздно. Неприятель уже везде, на воротах, на башнях; мы бежим в крепость, преследуемые бесчисленным множеством до самых ворот Крымских. Кто не успевал попасть с нами в крепость, оставался в руках врагов. Никольские ворота, первые после Тверских, были заняты тремя сотнями наших Немцев; а Тверские, вместе с стеною до самой башни, где стоял прежде Бобовский, находились в руках Москвитян, которые здесь и лагерь свой имели, отделяясь от нас только стеною; на другой же стороне, от Никольских ворот до самого Крым-города, вся стена была в нашей власти. К сим-то Никольским воротам Москвитяне обратились с приступом; мы только смотрели на оборону наших Немцев, не имея средств помочь им; еще они могли бы отбиться; но им недостало пороху, коего была одна бочка; истратив все снаряды, они стали обороняться каменьями и кирпичами. Враги взяли их почти голыми руками на честное слово, и хотя привели в лагерь живыми, но там одним свернули шею, а других потопили. Та же участь постигла и прочие башни, еще менее укрепленные.

Оставалась у нас еще одна башня, пятиглавая, почти на повороте замка или на углу Белой стены, над Москвою рекою: в ней было Польской пехоты Граевского 300 человек с одним поручиком, Краевским: отряд оборонялся упорно и наверное отбился бы, если б не изменил барабанщик, который, бежав к Москвитянам, дал знать, что нижний ярус башни наполнен гранатами и разными зажигательными припасами; внизу же ее было отверстие, наподобие ворот, только без дверей. Московитяне пустили туда две зажженные стрелы; гранаты воспламенились, и вся башня запылала.

5 июня. Спустя несколько дней, неприятель подступил к Девичьему монастырю, где находились две наши казацкие роты, Глаского и Оршанского, 200 наемных Немцев и 300 Немцев Московских, жителей столицы, принявших нашу сторону. Последние изменили нам, сдав свой пост, после нескольких выстрелов неприятельских.

25 июня. Пан Сапега воротился в столицу, за ним шла и челядь наша с съестными припасами. Москвитяне, желая преградить ей путь в замок, поставили против Крыма за рекою другой острог, и с первым соединили его глубоким рвом, заняв оба укрепления, также и ров, сильными отрядами. Руцкий с челядью не мог пробраться к нам чрез Белый город: ибо все ворота были уже в руках неприятельских; посему оставив съестные припасы в обозе пана Сапеги, он обошел Девичий монастырь по Заречью, и нечаянно явился между Московитянскими острогами на рву, вовсе не зная о находившемся здесь укреплении. Москвитяне также не ожидали нападения с сей стороны, выскочили из рва и разбежались; наши немедленно слезли с коней, заровняли ров, перешли его без труда и пустились к нам чрез реку вплавь.

Мы ждали их в воротах над рекою, готовые к битве и не впуская в замок, кинулись вместе в Белый город. Московитяне едва заметили наше наступательное движение, обратились в бегство, оставив в отнятых у нас воротах и башнях отряды для обороны. На воротах Арбатских засело с полтораста Москвитян, мы взяли их штурмом. Не тронь нашего! Таким образом мы снова овладели всею стеною. Мы заняли и Девичий монастырь, также оставленный Московитянами.

8 июля. Умер пан Caпегa в столице, после кратковременной болезни.

18 июля. Войско, бывшее под начальством Сапеги удалилось из Москвы и разошлось по деревням. Оно не хотело повиноваться ни нашему региментарю, ни кому-либо другому, занималось только набегами, ни с кем не делилось добычею, пропекало Москвитян сзади, и наживалось.

Королю также не служило, исключая разве того времени, когда несколько недель стояло под Москвою, о чем вы уже знаете, и не смотря на то взяло платы за 11 четвертей.

Тело пана Сапеги было отослало в Литву. В то же время умер пан Витовский, дворянин королевский, присланный от короля к боярам.

Претерпевая недостаток в деньгах и в жизненных потребностях, мы настоятельно просили старших принять меры, чтобы войско, лишенное продовольствия, не разбрелось.

О присылке вспоможения людьми и деньгами из Польши не было и слуха; посему наши начальники, переговорив с боярами, получили от них дозволение выдать войску из царской казны кормового жалованья за две четверти фантами (ибо денег в казне не было), считая по 30 злотых на коня; что и было исполнено. От войска назначены были депутаты для приема фантов из казны. Эти депутаты верно не станут шить лыком: порядком нас обкрадывали. Многие не считали за грех обрезать у соболей хвостики и подбить ими свои епанчи, в коих потом щеголяли всенародно; а хвостики и в Москве дороже самых соболей: чего же стоят у нас?

Войском неприятельским начальствовали многие полковники, как-то: Заруцкий, Трубецкой, Просовецкий; но главным был Ляпунов, коему все долженствовали повиноваться. Заруцкий однако хотел сам быть гетманом, другие искали того же; от того они враждовали друг другу.

Гонсевский воспользовался их несогласием и употребил следующую хитрость: однажды на вылазке мы поймали знатного боярина; Гонсевский без всякого милосердия объявил ему смерть, как явному изменнику, нарушившему присягу королевичу, а между тем тайно велел нам склонить его к вторичной присяге.

Боярин долго не соглашался, хотя верная смерть была пред глазами; наконец присягнул. Тогда Гонсевский открыл ему за тайну, как надежному человеку, что будто имеет сношение с Ляпуновым, чрез которого намерен действовать, и в доказательство показал наедине в запертом покое, чтобы никто не видел, вымышленное письмо очень искусно подделанное под руку Ляпунова, уверяя, что оно прислано от сего последнего.

Боярин, зная хорошо почерк Ляпунова, всему поверил и обязался клятвою доставить от Гонсевского ответ Мосоковитянскому вождю на мнимое письмо его тайно, обещая передать таким же образом и другое письмо. Для лучшего успеха хитрости, мы обменяли боярина на своего пленника.

Возвратясь к своим, Москаль забыл и вторую присягу: принес письмо не к Ляпунову, а в Разряд, к боярам, и сказал им: “Я своими глазами видел у Гонсевского собственноручную грамоту Ляпунова; оба вместе они куют на вас ковы”.

Заруцкий, алчный власти, подстрекнул Донцов: те бросились на Ляпунова и разнесли его на саблях. По смерти его, Заруцкий стал главою войска.

Нам он доброжелательствовал более прочих, но не смел обнаруживать своих намерений, памятуя смерть Ляпунова.

8 сентября. При жестоком ветре, брошено в Китай-город из мортир десять бомб разом. Тут мы уже не могли отстоять его: все, что было в нем, сделалось жертвою лютого пожара; уцелели только каменные лавки, церкви и кирпичное строение. Товарищи перебрались к нам в Крым-город.

Казацкий ротмистр Рудницкий избрал для себя жилищем пустой склеп в цейхгаузе, служивши пороховым погребом, и велел слуге принести свечу, чтобы осмотреть, можно ли разводить там огонь, ибо становилось уже холодно; лишь только упала искра на землю, мигом взорвало весь склеп: на полу находилось пороху без малого на пядень; его складывали туда более ста лет и с тех пор, как построен цейхгауз, никогда погребов не чистили. Этим взрывом выбросило всех бывших там людей, числом 18; самого Рудницкого так истерзало, что нельзя было собрать членов его. Уцелели только двое: их подняло довольно высоко, но они упали на землю без вреда. На случай пожара, для удобнейшего сохранения, я сложил свои вещи в склеп того же цейхгауза, рядом с погребом, взлетевшим на воздух, и если бы не было в склепе вещей челядинских, мои наверное пропали бы: ибо опасаясь ежеминутно взрыва и других погребов, никто не смел к ним приступить: там лежали разные горючие вещества, с водкою, ядрами, стрелами, крючьями. Огонь туда уже пробрался, и все как в аде пылало. Челядь, спасая свои вещи, спасла и мои. Но: На что раз взглянет волк, того не зови своим.

6 октября. Явился под Москвою, к великой радости нашей, давно ожидаемый пан гетман Ходкевич, едва имея с собою 2000 человек, которых привел более из под Смоленска, чем из Литвы.

Сколь, нетерпеливо ожидали мы его прибытия, столь же скоро миновала наша радость; все войско приуныло. Но многие ободрились, и гораздо усерднее, чем прежде стали думать о конфедерации, на коей положили отправить к королю и прелатам коронным послов с решительным объявлением, что мы не будем служить долее 6 января 1612 года, и с торжественным протестом во всех городских судах, где только можно, что нам, при таком лютом голоде, без денежных пособий, недостает сил держаться против столь многочисленных неприятелей.

Войско было изнурено голодом; более всего беспокоили нас лошади: мешок ржи стоил дороже, чем мешок перцу. Мы должны были искать травы за лагерем неприятельским; но посылая за нею, мы потеряли много своих челядинцев, а коней все-таки поморили. И для продовольствия и для отдохновения, нам непременно было нужно оставить Москву. Посему обрадовавшись прибытию свежего войска, мы сдаем столицу пану гетману и просим выпустить нас, обещая доставлять ему съестные припасы и быть всегда в готовности оказывать нужную помощь. Но пан гетман, по многим важным причинам, не хотел принять от нас столицы и в ней остаться. Он искал однако средства, каким бы образом удержать и ободрить войско, и скоро нашел, назначив жалованье товарищам, желавшим остаться в Москве, за стенную службу, по20 злотых, а пахоликам по 15 в месяц. Те же, которые хотели идти в поле, обязаны были взять с собою всех лошадей для откормления. Им также назначено жалованье сполна смотря по тому, кто был в каком отряде и под какой хоругвью.

Таким образом служба стенная была необыкновенная, но без наличных денег и без верного ручательства в исправной плате: бояре только обещали.

Товарищи не довольствовались одними посулами. Было, чем заплатить из казны; но бояре не хотели трогать сокровища, необходимые для торжественного венчания королевича, которого с часу на час ожидали. Там хранились всякие вещи, употребляемые при коронации: царский одежды, утварь золотая и серебряная, множество золотой столовой посуды, не говоря о серебряной, драгоценные каменья, сверх того дорогие столы, осыпанные каменьями стулья, золотые обои, шитые ковры, жемчуг, и многое тому подобное. Все это я видел своими глазами. Не упоминаю о дорогих мехах, которые берегут единственно для царя, не выпуская никуда за границу для продажи. Не упоминаю о драгоценных ковчегах со Святыми Мощами: они хранятся в склепе, длиною около 5 сажен, с окнами в двух противоположных стенах, и вложены в шкапы столярной работы, занимающие три стены от пола до потолка. Эти ковчеги золотые, длиною в пол-локтя с литерами на конце, означающими, чьи мощи в себе заключают. Среди склепа идут еще два шкапа, от пола до потолка, с подобными же золотыми ящиками по обеим сторонам. Таким образом, ковчеги занимают 7 стен, ни где не оставляя пустого места. Следовательно, хотя было, говорю, чем платить нам, но бояре не хотели разорять казны, и только дали в заклад несколько вещей, обещая скоро выкупить их, а именно: две царские короны, из коих одна принадлежала Годунову, а другая, еще не совсем оконченная работою, Димитрию, мужу Мнишковны, 2 или три единорога, царский посох из единорога, по концам оправленный золотом с бриллиантами, и гусарское седло того же Димитрия, украшенное золотом, каменьями и жемчугами.

Мы согласились принять этот заклад, и товарищи отправили к боярам депутатов ударить по рукам.

Кто имел съестные припасы и желал остаться в Москве, оставался; а другие отправлялись в поле, впрочем без челяди. Число первых простиралось до трех тысяч.

10 ноября.Мы вышли из столицы накануне праздника Святого Мартына и направили путь к Волге, в надежде найти там край более других областей хлебородный.

Я также вышел из Москвы, потому, что умирал с голоду. Вместе с нами шел пан гетман со всем войском.

14 ноября. На четвертые сутки, мы достигли Рогачева и остановились: сюда привезли нам съестных припасов из-за Волги. На пути к Рогачеву мы пробирались по весьма грязной дороге, от частых дождей, и войско, недавно пришедшее с гетманом, имея грузные повозки, испытало много неудобств: иные возы пришлось оставить в болотах; при всем том не хотело поделиться с нами своими припасами. Если же кто продавал съестное, брал не дешево, и мы должны были платить, чего требовали.

18 декабря. Мы отправились к столице с съестными припасами Полковником у нас был князь Корецкий. Я находился тут же. Отряд наш заключал едва 500 человек способных к бою. Морозы были жестокие, и как не позволялось разводить огней, для безопасности от неприятеля, то на пути к столице замерзло у нас 360 человек, частью наших, частью Москвитян. Последних впрочем более.

Московитяне напали на нас и отняли несколько возов с припасами, но не много; я один лишился однако 5 возов.

Мы долго сражались с ними на

До 6 января оставалось только три недели, и на уме у нас была не служба, а конфедерация.

1612 год

Мы встретили новый год в Рогачеве. 6 января оканчивался срок нашей службе, о чем мы уже прежде письменно объявили, поручив депутатам своим известить короля и в городских судах записать протест, что долее служить не можем, и что не достанет человеку сил бороться с голодом, с холодом, с неприятелем, без денежных пособий. И так 6 января мы съехались на поле в коло. Гетман присылает к

В следующей день мы снова собрались: тут явился сам гетман и сказал длинную речь, убеждая нас успокоиться; однако не успел, и уехал; а мы устроили военный наряд таким образом: старшим полковником выбрали Иосифа Цеклинского, а поручиком Копычинского, коему поручили и войско вести, до прибытия в Москву не решившись без тамошних избрать маршалка. Сверх того в каждом полку назначили особенных полковников; в полку Зборовского трех: Санкевича, Стрыца, Косцюшкевича и Балинского, в полку гетманском Валентина Плавского, в Струсевом Федора Вороныча, в Вайеровом Бодашевского, в Казановском Людвига Понятовского. В таком порядке мы отправились к Москве; с нами шел и пан гетман со своим войском. На пути Москвитяне отбили у нас множество съестных припасов.

13 января. Мы прибыли в столицу.

14 января. Конфедерация. Учрежден постоянный наряд в войске. Цеклинский, выбранный прежде старшим, утвержден теперь маршалком. Полковников оставили тех же.

К маршалку назначены 7 депутатов: Гайдовский, Сулишевский, (бывший вместе войсковым судьею во все время конфедерации), Гржилатковский, Свижинский, Липский и Гонсевский младший.

Мы решились было немедленно выйти из Москвы, сдав ее пану гетману; но видя, что при нем войска было мало, согласились, по убеждению его, оставить в столице своих товарищей до 14 марта; пан же гетман дал слово прибыть в сей день к Москве и вывести их оттуда; нас они также обязали присягою, в назначенный срок, будет ли, не будет ли пан гетман, приехать за ними с конями.

18 января. Мы снова воротились в Рогачев, оставив своих в Крым-городе. Жалованье за полевую службу назначено всему войску за ручательством гетмана до того времени, когда выведем своих из столицы; а за стенную службу плата определена особенная, с залогом: наше объявление лишало нас права на жалованье во время конфедерации.

Гонсевский и пан Струсь питали друг к другу зависть: оба искали чести сохранить Москву для королевича. Первый успел было убедить не малую часть столичного войска не покидать Москвы, где и сам хотел остаться; после однако должен был выступить; за ним последовало все столичное войско, и слава Богу: если бы кто из наших остался в Москве, я наверное не вышел бы из нее, и подобно другим попался бы в западню.

Войско Струсево вошло в Москву, а наше вышло в лагерь, переправясь чрез реку по живому месту, сделанному из разломанных домов. Мы простояли в лагере несколько дней, договариваясь с боярами об уплате нам стенного жалованья, на которое имели залог, как выше мною упомянуто, но увидев, что денег у них нет, мы взяли залог, они же дали слово догнать нас до перехода за границу с деньгами и выкупить залог за 18 000 злотых Польских. И так, по милости Божьей, в праздник Тела Господня, мы отправились к границе. Тревожили нас правда шиши, однако без успеха: мы везде их прогоняли.

В нескольких милях от столицы заслонили нам дорогу в лесу, на переправах, тысяч восемь Москвитян, пеших, как шиши; мы их то же разбили наголову. У каждого из них было по 3 и по 4 кошеля из бараньей шкуры: “Это мы взяли, - говорили они, - для денег, которые везете из Москвы, подобно Немцам Понтусовым”. Всех пленников велено посадить на кол, только некоторых ремесленников, коих было множество, мы разделили между собою и вывезли в Польшу. Чрез полторы недели мы прибыли в Смоленск и, отдохнув здесь с неделю, пустились далее, в отечество.